Воспоминания о первых шагах славного пути Романа Козака, оставившего нам радость вспоминать его.
Хотя слово Роман в заглавии (ведь это дорогое имя), написано с большой буквы, одновременно это и просто театральный роман нашего семейства (Парфентьевых), который возник благодаря реальной магии театра в Доме Учёных, на Кропоткинской.
Сначала о самом Доме Учёных.
В те годы, когда Роман Козак пришёл руководить драматическим кружком Дома Учёных (далее просто Дома), он ещё сохранял традиции тех страшных времён, когда в нём спасали от голодной смерти несчастную, потерявшую шансы жить, интеллигенцию. Её буквально кормил из рук некто Горький (личность конечно неоднозначная), но фактически все дела вела его жена. Дом Учёных, несмотря на страшные времена и всеобщее разрушение, сохранил облик очаровательного дворянского дома. Не была разрушена красота залов, не украдена живопись, украшавшая их. Особенным местом была мраморная столовая, разделённая громадным толстым стеклом. Неумная хищность большевиков, пытавшихся выкрасть этот прекрасный предмет, была остановлена оригинальным приёмом конструкторов здания. Стекло установили при возведении Дома и воровской план обломился, говоря чудным языком современности. В последующие голодоморные времена (постарайтесь вспомнить какие-то другие) столовая Дома была, пожалуй, единственным местом в Москве, где можно было нормально принять немногих приезжавших в СССР иностранных учёных. При Доме существовало множество кружков и творческих объединений учёных, в частности, прекрасный оркестр и хор с солистами. У меня однажды там произошла смешная история. Я тогда работал в Институте Космических Исследований, где было много увлечённых учёных и примерно такое же, если не более, количество стукачей. И однажды, за какие-то грехи к нам спустили из некоего министерства проштрафившегося чиновника. Он очень смешно ходил с носом, задранным невероятно вверх, стараясь всячески показать, что он лишь временно спустился с небес к учёному плебсу. И придя на какой-то концерт в Дом, я оказался с ним в тесном соседстве. На сцене, подражая эстрадным фанерщикам, буквально выл какой-то солист, тоже числящийся в нашем институте. И вдруг, эта мраморная статуя повернула ко мне едва ли не залитое слезами восторга лицо и пролепетала: «Боже как он похож на Леонтьева». Истинно, говорю вам – мир идиотов неисчерпаем. Но вернёмся к теме.
Мой отец (по своим трудам более чем достойный этого сборища) был членом Дома Учёных и иногда (правда редко) брал меня с собой. Моя сестра была гораздо успешней – уже малышкой она обладала великолепными актёрскими данными и была звездой театрального кружка Дома. Отец видел в ней свою законную наследницу, ибо сам знал практически все стихи Маяковского и завоёвывал награды за их чтение. Любопытно, как было измордовано сознание людей: много позже я спросил его почему он Маяковского предпочёл, ну ладно пусть не Ходасевичу, а хотя бы Есенину, который хоть и раболепствовал, но без фанатизма. Отец мне отвечал в духе своего времени: Маяковский был боец и созидатель, а Есенин ноющий деревенский слабак. Когда моя сестра подросла и уже серьёзно занималась наукой, ей явно не хватало прежних эмоций – актёром, как и чекистом, остаёшься на всю жизнь. И однажды в наш дом на Кропоткинской (мы жили очень близко от Дома) она принесла нечто, что лучше всего, конечно, описал Булгаков – покрытый дорогой кожей с золотым тиснением билет члена Дома Массолита, извиняюсь, Дома Учёных. Признаюсь, я испытал зависть, никак не связанную с тем, что не принадлежу к научной элите. Просто я каждый год ездил отдыхать на Чёрное море и практически всегда в одно и тоже место, где ловил крабов и стрелял под водой горбылей (необыкновенно вкусных рыб, которые в Средиземноморье называются групперами и идут по цене лобстера). Место это находится недалеко от загаженного Геленджика, где все дороги уходят в горы, оставляя на море участок девственной природы. Много позже я много ездил на разные Южные моря, но заверяю вас, что моря такой девственной чистоты не видел нигде. И именно там стояла туристическая база Дома. Первой моей мыслью было желание немедленно попасть в Дом и в комфорте (мы то жили в палатках и нас с видимым удовольствием гоняли пограничники) посибаритствовать – увы мои жизненные установки не страдали изысканностью. Ныне в этом бывшем раю спрятан тайный дворец Путина, вокруг свирепая охрана, прекрасная бухта приспособлена для прихода подлодок, природа максимально украшена (искалечена). Кстати позже, отдыхая рядом, я наблюдал, как для постройки дворца снесли целую гору (рушим горы – создаём моря, как говаривал учёнейший Мао Дзе Дун). Теперь я точно не смогу, да и не хочу, войти в воду своей молодости, впрочем, как и все другие.
Понятно, что я пришёл в Дом, вернее в театральный кружок Дома с корыстными целями, но мне повезло и повезло необыкновенно. Именно тогда какой-то сексуально озабоченный пенсионер отказался от своей роли руководителя кружка и на его место пришёл Роман Козак. Но цели Романа были совершенно другими, если не зеркальными. Он знал и любил литературу и его вторым планом было интеллектуальное общение с учёными, он надеялся обрести его в нашем очень узком кружке. Бедняга, как же он ошибался.
Первое, что он предложил нам была пьеса Юрия Карловича Олеши «Жизнь Занда». Он не мог знать, что этот выбор навеки сделал его моим тайным другом. Роман Юрия Олеши «Зависть» был моей первой литературной любовью. Исходящая из него, как говорил сам Олеша, «эманация изящества», так подействовала на меня при первом прочтении в 1957 году, что я помню своё непреодолимое желание выбежать на улицу и спрашивать у каждого прохожего: знает ли он, что есть такая, исполненная поэзии, проза, свободная от плохо скрытого морализирования и лишённая попыток автора задавить своим талантом читателя.
Роману быстро стало ясно, что доставшаяся ему актёрская глина совершенно непригодна для Великолепного текста Олеши, и вместо прекрасной вазы выйдет горшок, хорошо ещё если не ночной. Разочарование Ромы было вполне понятным – большую часть самодеятельных актёров представляли люди, заботливо предохраняющие свои мозги от интеллектуальной деятельности. Помню самым заметным (наверное, из-за своей длины) был человек со странной фамилией Север. Он служил директором физкультурного диспансера в каком-то из Кропоткинских переулков и каким-то чудом оказался кандидатом медицинских наук. Я был очень наивен тогда и однажды был потрясён разговором этого диспансериста с другим медиком. Они обсуждали страдания матери, убитой болезнью своего сына и пришедшую к одному из них со своим горем. «Слушаю я её, – рассказывал он, – и вдруг понимаю, что это не мои проблемы, а исключительно её. Пусть она сначала узнает цену лечения, а потом я её буду слушать». Удивительные люди, как они сильно опередили своё время и учуяли главную тенденцию развития Советской медицины. Да у советских Эскулапов корнем этого имени была исключительно лапа. Но Черт с ними, хотя он-то точно помогал в их деятельности.
Вернёмся к чудотворствам Ромы.
Он был неспособен отступать – у него в кармане хватало тузов. Для кружка Дома он предложил авторскую театральную инсценировку романа Трифонова «Другая жизнь». Трифонова кто-то называл грустным человеком (по-моему, я читал это в чудесных воспоминаниях Н. Ильиной). Наверно он им действительно был, потому что ему приходилось описывать людей, которые ему не сильно нравились. Вкратце сюжет этого романа – делишки Советской науки, как дёгтем, намазанной кумовством, сводничеством, блатом и партийным подхалимством. Очень неуютно чувствует себя там главный герой – некий Дон Кихот нового пошиба, которому омерзительны предлагаемые ему способы творения научной карьеры. Ему противостоит антигерой – соученик по институту, которого уже величают Геннадий Витальевич. Серёжа в открытую его зовёт Генитальевич. Он знает, как делается советская научная карьера. Именно он пытается устроить заместителю директора «ночь любви» на даче Серёжи и нанявший для этого то ли случайную шлюху, то ли аспирантку, не помню. Сергей ему отказывает не по моральным мотивам, а просто не хочет участвовать в этой собачьей свадьбе. Зря, конечно, Рома отказался в пьесе использовать Серёжино прозвище, но это можно сейчас, а тогда были другие времена. Рома не лез на красный рожон, он уже нахлебался советской держимордости, когда его мочили за дерзкий мальчишеский «подвиг». С каким-то приятелем они где-то сорвали советскую тряпку, цвет которой то ли окрашен кровью невинных жертв, то ли менструальной кровью любовниц сентиментальных чекистов. В Париж (очень сладкую командировку) Серёжа тоже отказывается ехать, зная, что за это придётся потом расплачиваться каким-нибудь привычным унижением, обычно публичным, как у них было принято. К тому же он выбирает весьма сомнительную тему для исследования (он историк) – февральскую революцию (ненормальный, есть ведь неисчерпаемая и хорошо проплачиваемая Октябрьская). По большому счёту его совершенно не понимает даже его жена и агрессивная мать. Он умирает смертью обычного советского интеллигента – от инфаркта. Собственно, сам роман (пьеса) – это воспоминания о нём. Тем не менее, сюжет, не только обычная в те годы чернуха: обстоятельства его антикарьеры перемежаются сценами весёлого и лёгкого душой студенчества, когда никто ещё себе не представляет, что такое жизнь реальной науки и какие подарки для взрослых лежат под ёлкой. Насколько я понял по немногим намёкам, Роман таил слой и собственной трагедии, поскольку недавно потерял близкого по духу друга и этим был тоже близок мне. На репетициях мне часто вспоминался, мой умерший друг, внешне вылитый Ван Клиберн, но с судьбой, похожей на Серёжину. Он был поэт милостью Божьей и не находил себе места в открытой военной шаражке, где я проработал два года после распределения из института. Опять я забежал в сторону, видно мне как любопытной лошади нужно одеть шоры.
Вот на этом огороде (романе) и должна была вырасти наша (Ромина) постановка. Сразу скажу, что невероятно интересными были и сами репетиции, поскольку Роман или Рома был ещё очень молод и активен, и не только был режиссёром, но и играл режиссёра. Поэтому, мы, забыв все семейные дела и дрязги, бежали на репетицию, как на спектакль. Он настолько обаял нас, что когда однажды на репетиции появился футбольный мяч и он начал изображать футболиста, то я вместо привычного для меня отвращения к спорту и особенно футболу был захвачен его необыкновенной пластикой. Вообще, слыша этот сигнал – футбол, я всегда вспоминаю знаменитый анекдот (моего умершего друга) о расценке во французском публичном доме: переспать с проституткой 100 франков, посмотреть в щёлочку как это делается 300, а посмотреть на того, кто смотрит 1000. Футбольные фанаты, как мне кажется, пример людей из третьей французской категории – для них самое важное в футболе – разборки с теми, кто подсмотрел иначе.
Но вернёмся к пьесе. Сам того не желая, я оказался практически единственным вариантом на роль главного героя и с ходу стал двоеженцем, поскольку одну жену мне выбрал Рома, весьма симпатичную деву со слегка цыганской внешностью, ну а вторая, постарше, напросилась сама, наверное, из желания придать спектаклю большую жизненную убедительность. Но насколько я помню, большую часть спектаклей (а главное прошедшую с большим успехом премьеру) я сыграл с женой, сосватанной мне Ромой. Вторая довольствовалась следующим спектаклем, который, как объяснил нам Рома, попал под известный закон театра: спектакль после премьеры всегда провальный. Это психологически понятно, в премьере присутствует нерв и неясный выбор судьбы, а во втором все устали и уже всё решено. Моей театральной матерью стала Светлана Владимировна Римская-Корсакова.
Грешен, я ещё ни слова не сказал о человеке, искренняя симпатия которого помогла мне стать членом Дома, как говорится, без единого выстрела. Я ещё ни разу не вышел на сцену Дома, а незабвенная Светлана Владимировна Римская-Корсакова уже убедила тогдашнюю директрису (кстати очень милую интеллигентную даму), что я лучшее из возможных приобретений Дома. Она получила это смешное западно-азиатское прозвище от некого реликта Советской науки, бывшего аристократа Римского-Корсакова, автора прекрасных книг по акустике с высочайшим уровнем математических знаний. Выйдя за внука композитора, она оставила театр, но несмотря на серьёзный возраст, и ещё сохранив следы благородной красоты, не могла совсем отказаться театра. Она была душой нашей труппы, большинство которой ни в какой красоте не участвовало (любимый глагол советских анкет). В мои способности она, по непонятным мне самому причинам настолько верила, что часто пыталась убедить меня бросить глупые занятия наукой и пристроится к какому-нибудь театру – такая наивность присуща только детям или актёрам, что, наверное, одно и тоже.